1.Трудно провести отчетливую границу, когда именно в околонаучной литературе стали все чаще появляться сообщения о народной медицине и ее представителях в лице разного рода знахарей и шепталок, об аномальных явлениях и парапсихологии, о влиянии детей на бета-распад атомных ядер; когда именно люди вновь стали затаенно вглядываться в небо, составлять гороскопы и верить приметам, даже искаженным до неузнаваемости ветром безверия. И хотя все подразумеваемые под этим явления вполне укладываются в общефилософский тезис о бесконечности форм проявления материи, реакция научных кругов на подобного рода публикации и сообщения в лучшем случае снисходительная.
Главная причина кроется в одном руководящем принципе, который лежит в основе всех добытых и добываемых нами позитивных знаний, — принцип повторяемости эксперимента. Его отчетливо выразили в 1945 году А.Розенблют и Н.Винер в своей программной работе “Роль моделей в науке”, в частности сказав: “Любой эксперимент всегда некий вопрос. Если вопрос неточен, получить на него точный ответ трудно. Глупые ответы, т. е. противоречивые, расходящиеся друг с другом или не относящиеся к делу иррелевантные результаты экспериментов, обычно указывают на то, что сам вопрос был поставлен глупо”.
Именно потому каждый экспериментатор, направляющий в печать работу по измерению какого-то определенного свойства Pr (первые буквы от property) некоторой физической системы, убежден, что подобный эксперимент, выполненный с достаточно высокой точностью, скажем, в другой лаборатории, приведет к тому же самому значению Pr в пределах интервала достоверности.
Однако, что такое “точный вопрос”, или же “точный эксперимент”, когда всех допустимых природой малых возмущений мы не знаем, во всей полноте никогда знать не будем и избежать их не в состоянии, если они столь малы, что выходят за принятые нами границы контроля чистоты эксперимента? Значит, при всем нашем старании мы никогда не сможем поставить перед природой “точного вопроса”. Хотя сказанное и банально, но из него следует, что в основе нашей убежденности в повторяемость эксперимента лежит, в действительности, скрытое допущение, будем говорить, гипотеза, что вот эти вот не контролируемые нами “малые возмущения” слабо сказываются на изучаемых нами свойствах физической системы.
Но эта гипотеза, во-первых, недоказуема, а во-вторых... В 1973 году в седьмом номере Sol. Stat. Commun. появилось сообщение, которое начиналось словами: “В этом письме мы сообщаем об открытии невероятного максимума в проводимости у одного класса органических зарядовопроводящих солей...”. И далее речь шла о том, что у одного-единственного образца соли TTF-TCNQ при температуре ~ 60 К было обнаружено резкое возрастание проводимости, более чем в 500 раз превышающее металлическую проводимость при комнатной температуре; при меньших температурах образец становился диэлектриком. Другие же образцы, по всем характеристикам не отличающиеся от этого уникального образца, не обладали, однако, выраженным свойством “сверхпроводника”. Более того, последующие попытки получить подобный образец, как это явствует из литературы, закончились пока безуспешно.
Рассмотренный пример не единственный в своем роде. Но даже если бы он был единственным примером, то он, как и всякий факт, опровергающий какое-то правило, имеет силу доказательства, а именно: что лежащая в основе нашей повседневной деятельности гипотеза несправедлива.
Надо подчеркнуть, что сам по себе факт о том, что малые возмущения физической системы могут привести к радикальным изменениям в ее свойствах, надежно и давно установлен. Ведь фазовые переходы различного рода дают нам, в сущности, неисчерпаемый источник примеров физических систем, для которых малые изменения некоторых параметров, характеризующих состояние системы и потому называемых существенными, приводят к радикальным изменениям в свойствах системы, если она находилась вблизи критической точки. Далее, элементарная логика и понимание ограниченности наших знаний о “природе вещей” на любом историческом этапе развития науки с необходимостью приводят к выводу о том, что у любой физической системы могут быть еще неизвестные нам “существенные параметры”, неконтролируемые изменения которых и могут обуславливать неповторимость экспериментов. К такой категории относится и обсуждавшийся ранее эксперимент с солью TTF-TCNQ: до сих пор не установлено, что именно: примесь ли, дефект какой или же, напротив, сверхвысокая чистота одного-единственного образца - обуславливают его уникальные свойства.
Поэтому нет ничего абсурдного в ситуации, когда однажды поставленный эксперимент мы никогда более не сможем повторить. И подобный эксперимент был бы не глупо поставленным вопросом, а открытием неуловимо тонких черт динамики физической системы. И перед подобными явлениями современная наука должна просто-напросто снимать шляпу, а не делать вид, что их не существует.
Если заглянуть в историю становления современной науки, то мы узнаем, что осознание принципа повторяемости эксперимента берет начало от Г.Галилея, хотя подсознательно человечество опиралось на этот принцип в своей практической деятельности во все предшествующие века. Но собственно как принцип, как метод науки, он появляется у И.Ньютона в его математических началах натуральной философии: “В такой философии предложения выводятся из явлений и обобщаются с помощью наведения”, или , иными словами, устанавливаемые экспериментом отношения посредством индукции трансформируются в законы.
Примерно двести лет спустя “божественные законы”, выявлению коих, по мысли Галилея и Ньютона, должен был спошествовать эксперимент, уступили место “законам природы”, а принцип повторяемости эксперимента, при горячей поддержке адептов от мануфактуры и промышленности, стал выступать в роли судьи в спорах “Что есть истина?”. И Понтий Пилат, как гласит история, впервые поставивший этот вопрос, в глазах нового арбитра попросту не существовал бы, если только молчаливо не допустить абсолютно детерминированности законов природы. Лишь тогда, прокрутив перед мысленным взглядом ленту истории назад, мы вновь увидим величественного Понтия Пилата, беседующего с Иешуа Га-Ноцри. Но для нас сейчас важно не то, с кем именно беседовал Пилат, а что на рубеже двадцатого столетия многие глубокие философы и, к сожалению, очень немногие естествоиспытатели, задумавшись над познавательной сущностью науки, стали откровенно сомневаться в правах науки выносить вердикт существования. От Анри Пуанкаре не укрылся тот факт, что под мантией судьи скрывается метод, о чем он заявил в 1902 году с присущей ему глубиной и определенностью в трактате “Наука и гипотеза:“Метод физических наук основывается на индукции, заставляющей нас ожидать повторения какого-либо явления, когда воспроизводятся обстоятельства, при которых оно произошло в первый раз. Если бы могли повториться все вместе эти обстоятельства, то этот принцип мог бы быть применим без всяких ограничений; но этого никогда не случиться: всегда некоторые из обстоятельств будут отсутствовать. абсолютно ли мы уверены, что они не имеют значения? Конечно, нет. Это может быть вероятно, но не может быть строго достоверно”.
Хорошо известно, что если Пуанкаре высказывал какое-то суждение и более его не комментировал, — а именно так и обстоит дело с приведенным выше суждением, — значит он считал его если не очевидным, то всем хорошо известным. Однако, достаточно сравнить прозрачную глубину мысли Пуанкаре с поверхностным суждением Розенблюта и Винера полвека спустя, чтобы убедиться, что дело обстоит совершенно иначе. Поэтому интересно реконструировать хотя бы те посылки, исходя из которых Пуанкаре пришел к мысли, что отсутствие некоторых обстоятельств может существенно сказаться на свойствах физической системы.
Естественно считать, что в своих выводах Пуанкаре опирался на хорошо известные уже и в 19-веке эксперименты по фазовым переходам различного рода. Ведь дальше, как мы уже говорили, элементарная логика и понимание ограниченности наших знаний на любом историческом этапе развития науки с необходимостью приведут к выводу, что у любой физической системы могут быть еще неизвестные нам существенные параметры, неконтролируемые изменения которых и могут обуславливать неповторимость эксперимента. Это ясно понимал один из выдающихся философов и психологов прошлого У.Джеймс, когда писал в 1903 году: “Каждый, кто обладает здравым чувством восприятия фактов, не притупленным систематическим воздействием сектантства “науки”, должен, как мне кажется, почувствовать, что экзальтированная чувствительность и память, видения, соответствующие действительности, дома, посещаемые призраками, состояние транса, сопровождающиеся сверхнормальными способностями, и даже эксперименты по передаче мыслей суть естественные разновидности явлений, которые точно так же, как и другие естественные события, должны стать предметом пытливой научной мысли”. Однако это понимали очень немногие. А потому первые и столь же наивные, какими и были ранние эксперименты Галилея, попытки экспериментального исследования явлений парапсихологии, предпринятые сэром У.Круксом, первооткрывателем таллия и радиометра, встретили резкую оппозицию не только в среде естествоиспытателей, но и среди большинства философов: “Г-н Крукс начал исследовать спиритические явления приблизительно с 1871 году и применял при этом ряд физических и механических аппаратов: пружинные весы, электрические батареи и т. д. Мы сейчас увидим, взял ли он с собой главный аппарат, скептически-критическую голову, и сохранил ли его до конца в пригородном для работы состоянии”, — писал Ф.Энгельс в 1878 году в статье “Естествознание в мире духов” трактата “Диалектика природы”. Причину своей непримиримой оппозиции к исследованиям подобного рода Энгельс объяснял в конце указанной статьи, обсуждая взаимосвязь исследований Крукса по атомной спектроскопии с исследованиями спиритических явлений: “...открытия первого рода мы можем проверить, второго же не можем”. Все тот же принцип повторяемости, но какое непонимание, что наука не судия, а метод изучения природы, что отсутствие некоторых обстоятельств вполне может обуславливать неповторимость экспериментов и тем более с таким объектом исследования, каким является человек.
Но вернемся к Пуанкаре, к его творчеству. В 1902 году, обсуждая познавательную функцию науки, Пуанкаре писал: ”..то, что она[наука] может постичь, не суть вещи в себе, как думают наивные догматики, а лишь отношения между вещами; вне этих отношений нет познаваемой действительности”. И в каждом своем трактате, в каждой своей лекции Пуанкаре вновь и вновь возвращался к этой мысли, иллюстрируя ее глубоким анализом примеров из различных областей естествознания. Вот небольшое эссе из его суждений на эту тему.
“Опыт - единственный источник истины: только опыт может научить нас чему-либо новому, только он может вооружить нас достоверностью. Эти два положения ни-кто не может оспорить”. Однако “..наука строится из фактов, как дом из кирпичей; но простое собрание фактов столь же мало является наукой, как куча камней - домом” А потому “Истинная, единственная цель науки состоит в раскрытии не механизма, а единства”.
“Люди, стоящие в стороне от научной работы, поражаются кажущейся эфемерности научных теорий. Они видят их постепенный упадок после нескольких лет процветания, видят нагромождение все новых руин, предвидят, что и модные теперь теории в свою очередь подвергнутся той же судьбе, и выводят отсюда заключение об их полной бесполезности. Они называют это банкротством науки. Но такой скептицизм поверхностен. Эти люди не отдают себе никакого отчета в том, что составляет цель и назначение научных теорий, иначе бы они поняли, что и руины могут быть для чего-нибудь полезны.
Казалось, не было теории более прочной, чем теория Френеля, которая рассматривает свет как движение в эфире. Однако теперь ей предпочитают теорию Максвелла. Значит ли это, что труды Френеля были бесполезны? Нет, ибо Френель не ставил своей целью узнать, существует ли реально эфир, имеет ли он атомистическое строение, так ли или иначе движутся его атомы; его цель была иная - предвидеть оптические явления. А тому требованию теория Френеля удовлетворяет точно так же как и до Максвелла. Его дифференциальные уравнения всегда верны... Пусть не говорят, что мы таким образом низводим физические теории до уровня простых рецептов. Уравнениями выражаются отношения, и если уравнения остаются справедливыми, то это означает, что и эти отношения сохраняют свою реальность. Теперь, как и раньше, уравнения Френеля показывают нам наличие такого-то отношения между одной вещью и некоторой другой вещью; но только то, что мы прежде называли движением, теперь мы называем электрическим током. Эти названия были просто образными выражениями, мы подставляли их вместо реальных предметов, которые природа навсегда утаила от нас... Если кто-нибудь найдет, что этим слишком суживается область, доступная ученому, я отвечу: те вопросы, которые мы вам запрещаем касаться и о которых вы сожалеете, не только неразрешимы - они призрачны, они лишены смысла... Может настанет время, когда физики потеряют интерес к такого рода вопросам, недоступным для позитивных методов, и предоставят их метафизикам. Но это время еще не пришло: человеку не так-то легко покориться неизбежности вывода - никогда не узнать сущности вещей”.
2. Мысль о том, что наука может изучать лишь отношения между вещами, а не суть вещи, имеет долгую и интересную историю. Возникла она еще в древней Греции, у Евдокса (460 г. до н.э.). Но осознание этой мысли затянулось почти на два тысячелетия и впервые отчетливо появляется у Галилея (1623 г.): «Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики». Вот, например, как формулирует Галилей один из открытых им законов: «Если тело, выйдя из состояния покоя, падает равномерно ускоренно, то расстояния, проходимые им за определенные промежутки времени, относятся между собой, как квадраты времени». Как видим, лишь отношения, и никаких там «вихрей» и пр.
Именно в приверженности древнегреческим традициям следует искать ответ на вопрос, почему у Ньютона при создании им дифференциального и интегрального исчисления не появляются актуально существующие бесконечно малые величины, поиску смысла которых впоследствии было отдано столько бесплодных усилий. Вот что писал по этому поводу Д`Аламбер, когда он, наконец, окончательно порвал с чисто материалистической идеей существования статичных бесконечно малых: «Этот знаменитый автор [речь идет о Ньютоне] никогда не дифференцировал величины, но только уравнения; потому что всякое уравнение заключает в себе отношение между двумя переменными, и дифференцирование уравнений состоит только в нахождении пределов отношений между конечными разностями двух переменных, содержащихся в уравнении».
По этой же причине Ньютон и был первым, кто по-чувствовал свинцовую тяжесть в чисто материалистическом понятии о функции которая, следуя Декарту, мыслилась исключительно как образ движения точки (линии), на что он обратил внимание Лейбница еще в 1676 г.: «Я не мог бы, конечно, получить никаких этих результатов, прежде чем не отвлекся бы от рассмотрения фигур и не свел бы все просто к исследованию ординат».
«Просто к исследованию ординат», просто к отношению, – вот яркий пример того, с каким трудом человеческий дух освобождается от тирании внешнего мира, – понадобилось еще полтора столетия, чтобы эта мысль была, наконец, осознана, и в начале девятнадцатого века Дирихле наконец-то сформулировали понятие о функции, просто как об отношении между двумя множествами X и Y. С этого момента «сущность математики – это ускользающее понятие, которое до тех пор могли выразить только неопределенными названиями вроде "общего правила" или "метафизики", появляется как изучение отношений между объектами», – писали Н.Бурбаки в 1959 г. в трактате «Архитектура математики», характеризуя развитие математики девятнадцатого века.
Наступила эпоха расцвета математической мысли.
Что же касается философов, то осознание мысли о познаваемости лишь отношений между вещами (явлений), а не "вещей в себе", берет начало, насколько можно судить, в 1787 г. от И.Канта: «Каковы вещи сами по себе, ... это целиком находится за пределами нашего познания». Но всего сто лет спустя эта мысль, развернутая в 1864 г. Ш.Ренувье, стала требовать постоянной защиты от яростных нападок горячих адептов от мануфактуры и промышленности – материалистов, вызванных к жизни из небытия интенсивно развивающимся производством. Именно производство требовало познаваемости «вещей», незыблемости основ и уверенности в завтрашнем дне. Вот тогда и стала наблюдаться мощная деформация общественного сознания. Однако не все философы и ученые поддались дикому прессингу материалистического мировоззрения. И мы слышим взволнованные голоса:
Д.Сталло (1881 г.): «Объект можно знать или мыслить только как совокупность связей»;
Х.Гельмгольц (1896 г.): «Качество или свойство вещи в действительности не что иное, как ее способность оказывать определенное воздействие на другие вещи»;
Х.Геффдинг (1901 г.): «Качества вещи являются не чем иным, как различными формами и способами влияния одной вещи на другую»; и, наконец,
А.Пуанкаре (1902 г.): «То, что она [наука] может постичь, не суть вещи, как думают наивные догматики, а лишь отношения между вещами; вне этих отношений нет познаваемой действительности» [1].
Но кто это слышал, когда даже в математике начались процессы поиска "незыблемых" – читай материалистических, основ. Аксиоматизация математики, следуя Кантору, вновь пошла по пути поиска сущностных понятий. "Актуальная бесконечность", "множество, которое не содержит никаких элементов" и много других сущностных понятий, включая и собственно понятие множества, как «члена» другого множества, стали заполнять страницы математических журналов, порождая зачастую невиданных монстров из казалось бы безупречных логических конструкций. Но довольно скоро «…случилось так, – писал Пуанкаре в 1906 г., – что натолкнулись на некоторые парадоксы, которые при-вели бы в восторг Зенона Элейского и мегарскую школу. И тогда все пустились в поиски за противоядием. Я держусь того мнения – и не я один, – что важно вводить в рассмотрение исключительно такие вещи, которые можно вполне определить при помощи конечного числа слов. Но какое бы противоядие ни было признано действительным, мы можем предвкушать наслаждение врача, имеющего возможность наблюдать интересный патологический случай». Однако этот снисходительный на первом этапе сарказм Пуанкаре вскоре сменяется нескрываемой тревогой за будущее науки – «Настало время для справедливой оценки этих преувеличений. Я не надеюсь убедить упомянутых математиков: слишком долго они дышали своей атмосферой. Да и, кроме того, если вы опровергли одно из их доказательств, вы можете быть уверены, что оно возродится лишь в слегка измененном виде. Некоторые из доказательств уже несколько раз возрождались из пепла... Я обращаюсь, поэтому только к непредубежденным людям, обладающим здравым смыслом».
Он вновь и вновь ставит вопросы: можно ли считать объект определенным, если мы не в состоянии конечным числом слов выразить, в каком отношении к другим объектам он находится; есть ли смысл в суждениях об объекте, у которого нет ни одного элемента; можно ли считать теорему доказанной, если она не проверяема? И Пуанкаре отвечает:
нет«Все объекты, которые мы сможем когда-нибудь себе представить, или будут определены конечным числом слов, или же будут определены только несовершенно и останутся неотделимыми от массы других объектов; и мы не сможем исследовать их логически строго до того, как мы их отделим от этих других объектов, с которыми они остаются связанными, т.е. до того, как мы придем к определению их конечным числом слов»;
нет«Определить множество – это всегда значит про-извести классификацию, отделить предметы, принадлежа-щие этому множеству, от тех, которые не участвуют в нем»; и еще раз
нет «Всякая теорема математики должна быть доступна проверке. Когда я высказываю теорему, я утверждаю, что все проверки, которые я испробую, приведут к желаемому результату. Теорема не имеет другого смысла; это остается верным и тогда, когда в ее формулировке говорится о бесконечных числах... Если дело обстоит иначе, то эта теорема недоказуема, а если она недоказуема, то она не будет иметь смысла», постоянно подчеркивая, что познаваемы лишь отношения между вещами, нет отношений – нет и разговора.
Но, по существу, это был глас вопиющего в пустыне. «Никто не сможет нас изгнать из рая – восклицал Гильберт, – созданного для нас Кантором»; и это было превалирующим умонастроением начала ХХ века.
Однако, несмотря на все возрастающее давление догматического материализма, философия отношений получает глубокое развитие в математико-философских работах Рене Тома, в физико-химических исследованиях Ильи Пригожина, в историко-этнографических исследованиях Льва Гумилева и ряда других западноевропейских ученых и философов. И уже для А.Уайтхеда [1969г.] «ни один элемент природы не является перманентной основой изменяющихся отношений; каждый элемент обретает тождество из своих отношений с другими элементами». И что поразительно, в Советской России, пронзительно ясно это понимал, наверное, лишь один человек - писатель Андрей Платонов [1923 г] :”Все научные теории, атомы, ионы, электроны, гипотезы, - всякие законы - вовсе не реальные вещи, а отношения человеческого организма ко вселенной в момент познающей деятельности”. Этими отношениями человека к миру наполнено каждое его произведение, и, быть может, поэтому они и предстают перед нами столь фантастически глубокими.
Сейчас любой математик, преследующий не самые узкие цели в науке, на вопрос о сущности математики ответит – это теория отношений. Но думать, что эта мысль стала руководством к действию, – значит ошибаться.
Вот что, например, пишут те же Бурбаки по поводу взаимоотношений физики и математики: «То, что между экспериментальными явлениями и математическими структурами существует тесная связь – это, как кажется, было совершенно неожиданным образом подтверждено недавними открытиями современной физики, но нам совершенно неизвестны те глубокие причины этого, и...быть может, мы их никогда и не узнаем». К аналогичным выводам, например, приходит в 1960 г. и такой глубокий физик-теоретик, как Г.Вигнер: «Математический язык удивительно хорошо приспособлен для формулировки физических законов. Это чудесный дар, который мы не понимаем и которого мы не заслуживаем. Нам остается лишь благодарить за него судьбу и надеяться, что в своих будущих исследованиях мы сможем по-прежнему пользоваться им».
Вряд ли тот творческий коллектив, который выступал под псевдонимом «Бурбаки», не знал суждения Пуанкаре о познавательной сущности науки; наверняка это суждение Пуанкаре знал и Вигнер, который очень бережно относился к его наследию. Значит вся глубина мысли, что физика, химия, да и вообще любой раздел естествознания изучают, в действительности, лишь отношения между вещами, а математика – это и есть теория отношений, как умозрительных, так и тех, которые реализуются в природе, – вселенская глубина этого суждения так и остается неосознанной нами до сих пор. Ведь и в современной математике сущностные понятия пронизывают многие ее ветви; примерами могут служить не только формализованные теории множеств, "Общая топология", "Нестандартный анализ" Робинсона, но даже и "Математическая логика", где истина и ложь становятся сущностями, обретая свои обозначения. И «ложь» оживает – ей дали имя и одеяние!
Пуанкаре был удивительно прав, говоря: «Человеку не так то легко покориться неизбежности вывода – никогда не узнать сущности вещей».
И хотя этот краткий очерк ни в коей мере не претендует на полноту освещения вопроса, – как из недр человеческого духа выкристаллизовалось понятие «отношение», как долог и труден был этот путь, надеюсь, мне удалось передать вектор времени и показать, что основная причина, тормозившая развитие естествознания на всем историческом пути была и остается материалистическая точка зрения на предмет исследования – поиск сущностей забывая, что из одних и тех же "кирпичиков мироздания" можно сложить тюрьму для мысли, а можно возвести храм для нее, и что единственным объектом исследования могут быть лишь отношения во всем многообразии их проявлений.
Вот почему Пуанкаре, для которого математика была миром возможного, отдав много сил исследованию дифференциальных уравнений и столкнувшись с неустойчивостью решений некоторых из них относительно малых возмущений (с его именем связано открытие предельного цикла и бифуркаций), немедля приходит к выводу о том, что для некоторых физических систем отсутствие ряда обстоятельств может обуславливать неповторимость эксперимента, тогда как другие исследователи, даже наши современники, с порога отметают подобные решения, называя их нефизическими. Вот что, например, писал Г.Петровский в 1961 г., рассматривая известный пример Адамара о патологических изменениях в решениях одной задачи Коши при сколь угодно малых, но очень специфических возмущения граничных условий: “Обычно условия Коши определяются из опыта и потому не могут быть найдены с абсолютной точностью. Ввиду этого для физики представляют интерес только такие задачи Коши... если имеет место, в некотором смысле, непрерывная зависимость решения от краевых условий”. Мы видим, что именно материалистическое мировоззрение наложило отпечаток на круг интересов крупного математика, и он отказывает в праве существования всем явлениям природы, не устойчивым относительно малых возмущений.
Современные исследования по теории дифференцируемых отображений - упрощенно говоря теория катастроф, показали, что в типичном случае мы встречаемся именно с неустойчивыми, в определенном смысле, отношениями.
Еще к более парадоксальным результатам привели исследования по теории динамических систем, после открытия в 1963 г. странного аттрактора Э. Лоренцем при изучении им тепловой конвекции в атмосфере. Выяснилось, что в динамической системе с тремя и более степенями свободы поведение может быть хаотическим уже после нескольких бифуркаций. Малейшие изменения параметров, характеризующих состояние динамической системы, приводят к хаосу в ее поведении! И чтобы подчеркнуть это важнейшее положение, нередко говорят - и это не будет слишком большим преувеличением, - что “полет бабочки в Кембридже может привести к общеклиматическому изменению в Индии”.
Мир возможного разъясняет нам невероятное многообразие мира реального. Человеческий дух стремится к постоянству, но жаждет перемен. И сейчас мы разрешаем это противоречие тем, что смотрим на этот мир открытыми глазами.
3.Но изучать-то мы можем лишь то, что повторяется! Строить модели только того, что повторяется, и только для того, чтобы воспроизводить (предсказывать) - повторить. Даже если это хаос. И потому вопрос ставится так: а что подразумевается, когда мы говорим о повторяемости? Повторяемости чего?
В классической механике под повторяемостью подразумевалась повторяемость событий. Однако события в точности никогда не повторялись. Но это мы относили к ошибкам измерений, не точно заданным начальным условиям и пр. Вот что писал по этому поводу Ч.С.Пирс еще в 1868 г. :”Попытайтесь проверить любой закон, и вы обнаружите, что чем точнее наблюдения, тем скорее они покажут нерегулярные отклонения от закона. Мы привыкли - и я не утверждаю, что это неверно, - приписывать их ошибкам измере6ния”.
С квантовой механикой к нам пришло понимание того, что под повторяемостью можно подразумевать и повторяемость вероятности событий. Сейчас трудно даже представить, сколько усилий было затрачено на то, чтобы найти материалистическое толкование квантовой механики, чтобы вернуть ее в русло “повторяемости событий”. Но тщетно! Вот как подвел итог в своем труде “Эволюция понятий квантовой механики” М.Джеммер в 1967 г.: “Квантовая механика является в конечном счете физикой процессов, а не свойств, физикой взаимодействий, а не атрибутов, и даже не первичных качеств материи”. И “происходящие сейчас споры об основах квантовой механики, видимо, во многом обусловлены нежеланием расставаться с приписанием первичных качеств элементарным частицам”. Другими словами, отношения, и ничего кроме отношений.
4. Наша неспособность осознать, что мы изучаем лишь отношения между вещами, а не суть вещи, ограничивает нас не только в понимании того, что мы живем в мире отношений и этот мир в своей основе неустойчив, но и ограничивает нас в понимании того, что для разных явлений природы могут быть свои понятия повторяемости. И пришло время, не торопясь обсудив, сформулировать их.
- Код ссылки на тему, для размещения на персональном сайте | Показать